Думали про своих мужей женки: уберегут святые? Грешили — много!
Вон Васька Мухосран скачет. Вот уж прозваньице! В бумагах дьяки да подьячие его чаще всего Мухоклеванным пишут, а то и вовсе — Мухоплевом. Имя дурное, да везет ему, ни царапинки на нем нет. А вон четверо, порубаны, с пробитыми головами. К кронам молодых березок тела привязаны, а березки комлями к седлам казачьим приторочены.
Иные женки уже узнали своих мужей, завопили истошно. О, сколько таких стонов и причитаний слышали старые томские башни, а сколько еще услышат башни нового города?
Илья Микитич после сего вражеского налета нашел свидетелей того, что Щербатой подговаривал кыргызских тайшей напасть на город. Лишь бы Илье Микитичу насолить. А что это, как не измена государю?
Была немедленно составлена грамота в Москву, заверенная другими подписями. Собирались и прочие сведения о темных делишках князя.
Ясашные, битые и ограбленные, крестьяне, у которых тоже было много обид, все составляли челобитные на Осипа… И все новых гонцов отправлял с документами Илья Микитич в Первопрестольную, пусть знают там: не зря отказал Оське от воеводства!
Месяц был тусклый — к мокрете, кошка забралась в печурку — к холоду.
Выходил князь Осип на красное крыльцо, выше которого не было ни в посадах, ни в городе. Чем знатнее человек, тем крыльцо должно быть выше. И шапка — тоже. Не зря же пословица есть, мол, по Сеньке и шапка!
Выходил князь Осип Щербатой к казакам в высокой своей шапке и кричал с высокого крыльца:
— Ноне гусь стоит на одной ноге, быть холоду и пурге. Что вам мерзнуть, казаки? Не подохнуть бы с тоски. Заходите, грейтесь, чать я не басурманин какой.
И случалось заходили. Осип делал знак Аграфене, она посылала служек в подвалы. На столе появлялся жареный гусь, начиненный кашей, вино в красивых кувшинах. Изюминки в вине, тепло бежит по спине. Пышет жаром каравай: все на свете забывай! И забывали. Обольщал князь, склонял в свою сторону. Бывало, после кто-нибудь в кабаке пробалтывался: с самим-де князем пил! Хвастуна вели в съезжую, палач приходил:
— А кто еще пил, а что говорил?
Лучше умный дурак, чем глупый мудрец, молчит казачина, как огурец.
А в царевы именины наварил наш князь свинины, бочку выкатил вина, поздравляй и выпей — на!
Как не поздравить? Кто-то его поздравляет, значит, а кто-то бумагу в кафтане прячет. Обыскивать надо, хотя и неловко, глядь и в ограде уже — потасовка.
А поздравителей избиенье — значит государя оскорбленье!
Князь нередко выходил из верхней светлицы на площадку на крыше, там была лавка, и можно было видеть окрестности.
Вон они башни двадцатидвухметровые, вон новый собор, взметнувший свою главу до облаков!
На всех башнях резные двухглавые орлы, на радость своим, на страх басурманам. Те же орлы, но поменее размером, над съезжей избой, над посольским двором, на государевых складах с вином да мягкой рухлядью.
Вот только съезжая ноне заколочена, а бунтовской воевода Ильюшка Бунаков в нижнем посаде «без орлов» в казацкой избе сидит. Да какой же он воевода!
Князь всё думает: как же о нынешнем положении царю доложить? В прошлый раз взялись верные люди его грамотку в Москву доставить. Бумагу в доску заклеили, а доска в телегу вделана была. Дак ведь дознались ильюшкины ироды. Одних посланцев — убили, других — в тюрьму заторкали.
22. ПОХОРОНЫ МИЗИНЦА
Все как бы перевернулось вверх дном. Если Григорий уже позабыл о своих мучениях в тюремной избе, то знатный боярский сын Петр Сабанский, герой Алтая, теперь сидел в завшивленном узилище вместе с отпетыми разбойниками, ему не давали свиданий, а если начинал высказывать обиды, стражники орали на него.
В тюрьме томились и поляки Тупальские. Эти два брата не зря крестились в православную веру. Их сразу поверстали в дети боярские и дали чины. Таких перекрестившихся из католиков и лютеран звали обливанцами. У них — поп лишь побрызгает, а у нас — лезь в купель с головой!
Теперь им православие не помогло: и чина лишились, и в темницу уторкались.
Никогда в томской тюремной избе столько народа не было! Не вмещались. И знатным людям пришлось разрешить спать во дворе, для чего из дома им принесли ковры и перины. Но из всех перин высыпали пух, да просмотрели: не спрятано ли что? Все, что передавалось в тюрьму или из тюрьмы, придирчиво осматривалось. Проверяли кувшины с вином, хлеб и тот разламывали на мелкие кусочки. Илья Микитич своих ярыг в тюрьме держал, были они в драной одежке, богомаз Герасим нарисовал им синяки и ссадины. Они ругали злодея Бунакова, негодяя дьяка Патрикеева, а сами слушали, что говорят знатные заключенные.
Илья Микитич правильно рассчитал, чтобы собрать вести о кознях Осипа, надо войти незаметно в его окружение. И входили. И еще хотел Илья Микитич Бунаков, чтобы только его вести о томских делах доходили в Сибирский приказ, а Осип ничего бы переправить туда не мог.
Но какие заставы ни ставили, как ни вылавливали любую бумажку, любого подозрительного человека, а тайга велика, князь Осип хитер, недаром же первым воеводой был! Ступает и травы не мнет. А у Ильи Микитича на затылке глаз нет, да в одной руке два арбуза не удержать. Дошло-таки письмецо князя Осипа до Сибирского приказа, там он о делах местных рассказал по-своему.
К осени пришла в город Томский грамота, в коей велено было Осипу Щербатому вершить томские дела вместе с Ильей Бунаковым, пока им обоим замена не придет.
Сход томичей решил не выпускать Осипа из ареста. В Москве не разобрались, послали туда гонцов, которые все объяснят царю-батюшке.
А Бунаков принимал в эти дни послов Алтын-хана. На фоне первого снега цвели желтые и красные, расшитые серебром и золотом халаты. Мотались бунчуки из конских хвостов. На груди послов — золотые пайцзы — охранные грамоты хана. Увидишь — вались, целуй копыта лошади.
Всякий забоится, только не томич. Это ведь томичам было поручено Алтын-хана к присяге привести. И дали тогда ему томские казаки чашку с вином, в котором была взболтана горсть золотого песка. Князцам давали съесть кусок мяса с острия сабли.
Теперь послы привезли дары Алтын-хана русскому царю. И пушки палили, и колокола в церквах звонили, а где-то били и в якоря, подвешенные взамен колоколов.
Илья Микитич встретил посольство на пороге съезжей избы, каждому послу подали что-нибудь. Кому шкуры песцов, кому дорогие кинжалы. А затем послов провели к угощению.
А Устька не пошла смотреть на басурманских послов. Если ребенок уже шевельнулся под сердцем матери, то нельзя ей на черного человека глянуть, не то судьба дитяти будет черной. Надо будущей матери смотреть в это время на все белое, чистое, красивое. И ушла Устька в меховом тулупчике за баньку, скинула тулуп, а под ним она была нагая. Села она на мех, глядела на белый снег, втягивала ноздрями снежного покрова. Груди ее были увеличены, живот выпячивался. И робеночек, должно быть, впитывал в себя свежесть и красоту.
